Всё в нём напряженным углём уже не пылало страстным жаром, но настойчиво тлело пепельными крупицами потерянного уюта, словно меж сомкнутых плотно плетённой органикой эволюций мышц грудины разгорались жернова едкого легендами вулкана, чьи меха горных пород послушно раздували горн смятения сильнее и сильнее. От отмеренной тягомотиной постулатов снобизма учителей длительной, аккурат двадцатиминутной, перемены оставалось не более четверти положенного на личные нужды времени до финального звонка и, хотя он привык оставаться едва приметным отблеском, - лишь пугливой безразлично тенью иных сверстников, - год за годом безмолвно шелестом проходя за расшатанные парты нескончаемых классов, сегодня ему, видимо, доведется запоздать. Впервые. Робко, а может скорее машинально, он затянул лямки ранца до упора осанки, заставив выпуклую поверхность тыльной стороны жесткой материи врезаться в выпяченные наливным виноградом косточки спины. Оглянулся. Чуть поодаль, возле начала ряда шкафчиков, кто-то обнимался. Пошло, грубо; обнимался так, как умеют только бесхозные от табу приличных манер подростки. Теперь, он перемолол разнузданным гребнем пальцев пучки волос, вызвав странное бдение колотящих покров кожи мурашек и взъерошив нелепо причёску колтуном. Дверь, вырезанная створкой потайного предательского лаза, переглядывалась с его осунувшимися чертами лица, хохмя над иллюзорной попыткой преодолеть её; она, эта дверь, как наэлектризованный злобным в могильном ознобе током барьер не верила в него. Или, на манер многих, не замечала. Он откашлялся; постучал и без должного на то ответа, усердно продавив ручку, заглянул внутрь комнаты. – Извиняюсь, можно?